Рубрики
Радиоактивность вызывает первобытные страхи у многих людей, но Джефф Уотс утверждает, что реальный вред может привести лишь чрезмерное предубеждение в опасности радиации. Далее — от первого лица.
Бад-Гаштайн, австрийские Альпы. Среда, 10 утра, начало марта, холодно и снег — только не у входа в главную галерею, которая когда-то была золотым рудником. Укутавшись в банный халат, в плавках и шлепанцах, я сжался в одном из вагонов узкоколейной железной дороги, который вот-вот понесет меня через два километра к сердцу горы Радхаусберг.
Спустя пятнадцать минут мы уже там, и я готов наслаждаться тем, что предлагают оздоровительные брошюры. Наслаждение, конечно, — это субъективный термин. Температура внутри тускло освещенных туннелей горы порядка 40 градусов по Цельсию, а влажность составляет 100%. Пот уже начинает стекать. Что более важно, я дышу атмосферой, богатой радоном.
Погодите. Радон? Радиоактивный газ? И все же я здесь, не вижу никаких предупреждающих значков, не защищаюсь свинцовым фартуком, в группе людей, которые тоже заплатили, чтобы прийти к Gasteiner Heilstollen («лечебным галереям») и охотно, даже с нетерпением, пройти изнурительные занятия в условиях физического дискомфорта, поскольку верят в спорную теорию о том, что небольшие дозы радиации не только безвредны, но и стимулируют хорошее здоровье.
Наш взгляд на радиацию и ее риски довольно сложный и по большей части — несмотря на прелести Heilstollen — отрицательный. Мы все знаем о последствиях ядерного оружия, об апокалиптическом сценарии ядерной зимы, о раке и врожденных дефектах, вызванных высокими дозами радиации и так далее. Изображения грибных облаков вселяют страх в наши сердца с 40-х годов, но больше нас пугает то, чего на этих снимках не видно.
Невидимые угрозы всегда раздражают пуще других, а радиацию вы увидеть не можете. Значит, не сможете и контролировать. Много лет назад ветеран-ученый рассказал мне, как сильно желал, чтобы радиация окрашивалась в синий цвет. Если бы мы могли ее видеть, мы бы выработали лучшие методы борьбы и меньше бы нервничали по этому поводу. Традиционная скрытность крупнейших коммерческих потребителей радиации, ядерной промышленности, не помогла. Слишком поздно она поняла, что делать что-то за закрытыми дверями — лучший способ напитать общественное подозрение. Так что, возможно, понятно, почему многие люди говорят, что единственная безопасная радиация — это ее отсутствие (рентгеновские лучи и КТ-сканирование не в счет).
Тем не менее я не согласен. Я считаю, что оправданный страх перед высокой и неконтролируемой радиацией подорвал нашу готовность увидеть, какие риски она представляет на низком уровне, приемлемы они или поддаются контролю. Представьте, если бы мы относились к огню так же, как к ядерной энергии: мы бы ответили на пожары в домах запретом приготовления еды в домашних условиях.
И я боюсь, что в результате этих преувеличенных страхов мы не в состоянии направить радиацию в полезное русло.
Чтобы оценить степень нашей готовности бить по красной кнопке в случае утечки радиации, вспомните события 2011 года в Японии. Землетрясение силой в 9 баллов и последующее цунами, которое ударило по стране 11 марта, стали катастрофой. Погибло 20 000 человек, больше 500 квадратных километров земли было затоплено водой. Семьи потеряли дома, бизнес, средства к существованию.
Прошло не так много времени, как средства массовой информации обнаружили, что одной из пострадавших от удара цунами стала АЭС Фукусима. С этого момента история перестала быть природным явлением и стала, по сути, техногенным. Сценарий стал ужасающим: ядерная катастрофа.
Из 20 000 случаев смерти, некоторые были напрямую связаны с самим землетрясением, другие же были вызваны утоплением. Сколько смертей было вызвано утечкой радиации с поврежденного завода? Ни одной. В разделе о последствиях для здоровья трагедии на Фукусиме в докладе Научного комитета по эффектам атомной радиации ООН так и написали: «Никаких связанных с радиацией смертей или острых заболеваний среди рабочих и общей публики, подвергшихся радиации во время инцидента, не наблюдалось».
Доза облучения общественности, говорится далее в докладе, была в целом низкой или очень низкой. «Заметного увеличения заболеваемости, связанной с последствиями радиации, среди членов общества или их потомков не ожидается».
Это не преуменьшает влияние события. Три из реакторов атомной станции пострадали, большое количество радиоактивного материала было выпущено в окружающую среду. Двенадцать рабочих считают, что получили дозы йода-131, что увеличивает риск развития рака щитовидной железы. Еще 160 работников испытали дозы, достаточные, чтобы увеличить риск появления других видов рака. «Тем не менее, — сообщает доклад, — любой рост заболеваемости раком в этой группе, как ожидается, будет невозможно выделить из-за сложности подтверждения такой малой вероятности заболевания против нормальных статистических флуктуаций среди раковых заболеваний».
Короче говоря, в то время как жуткое природное явление убило тысячи людей, внимание Японии и всего мира было сосредоточено на одном из компонентов трагедии, который никого не убил. Радиационное облучение может сократить жизни тех, кто был прямо ему подвержен, но его эффекты будут настолько малыми, что мы можем никогда и не узнать наверняка, было ли это связано с событием или нет.
Когда доходит до катастрофы, ядерное затмевает природное. Наши чувства относительной важности вещей искажены до абсурда.
Чернобыль, конечно, был намного хуже. Плохо спроектированный реактор, работающий при слабых механизмах безопасности в бюрократическом и скрытном общества, был рецептом катастрофы. 26 апреля 1986 года все ингредиенты смешались воедино — иронически, во время экспериментальной и неудачной проверки безопасности. Один из реакторов перегрелся, загорелся, взорвался и выпустил гигантское количество радиоактивного материала в атмосферу. 116 000 человек эвакуировали; еще 270 000 оказались живущими в «сильно загрязненной» зоне.
Это ужасно. Для 134 работников, вовлеченных в первую очистку, это было очень плохо. Доза, которую они получили, была достаточной, чтобы вызвать острую лучевую болезнь; 28 из них вскоре умерли. После этого недоверие к официальным источникам информации вкупе с распространением сплетен ожидаемо создали непропорциональный страх. Один из слухов, который начал бродить непосредственно после инцидента, гласил, что в братской могиле было захоронено 15 000 жертв ядерной катастрофы. Такие слухи живы и по сей день; еще один в 2000 году постановил, что в то время 300 000 человек умерло от радиации.
В реальности же хотя катастрофа была колоссальной, она была менее надутой. Была собрана группа экспертов ВОЗ для изучения последствий аварии и просчета будущих последствий для здоровья. Взяв за основу среднее радиационное воздействие на эвакуированных людей, людей, которых не эвакуировали и тысячи рабочих, вовлеченных в очистку, в докладе написали, что смерть от рака в этих трех группах выросла не больше чем на 4%. Выводы доклада оспаривались и до сих пор оспариваются.
«Конечно, был рост заболеваемости раком щитовидной железы, — говорит Джеймс Смит, профессор экологических наук в Университете Портсмута, координатор трех многонациональных проектов Евросоюза по экологическим последствиям аварии. Но с оговоркой: — Советы не приложили достаточно усилий, чтобы остановить людей от поедания загрязненной пищи и выпивания загрязненного молока, от чего особенно пострадали дети». Другими словами, не все эти смерти были неизбежными.
Любая смерть по любой причине в любой отрасли вызывает сожаление и, в идеале, ее быть не должно. Но действительно ли ядерная энергетика по своей природе более опасна, чем другие формы энергии? В обзоре 2002 года, проведенном Международным энергетическим агентством, сравнили смертельные случаи на единицу произведенной энергии от нескольких источников энергии, как то угля, биомассы, ветра и атома. Цифры включали каждый этап производства энергии от добычи любого необходимого сырья до медицинских последствий создания и использования этой энергии.
Уголь вышел на первое место, а вот ядерная энергия оказалась самой щадящей для здоровья. Когда вы задумаетесь о производстве энергии из угля, о таких ее аспектах, как опасные шахты и атмосферные загрязнения, такая расстановка не покажется удивительной. Но хотя большинство азиатских городов укутывает угольный смог все гуще и гуще, смерти в угольной промышленности не вызывает даже толику иррационального страха у людей, сравнимого со страхом перед ядерной энергией. Возможно, именно невидимость радиации подливает масла в огонь сенсационных сообщений об относительно небольших событиях — и это освещение, во всей своей сенсационности, резонирует с нашим страхом и подчеркивает его.
Страх перед невидимым
Ряд государств откликнулись на события в Японии в 2011 году. Германия — больше всех. Хотя эта страна относится к ядерной энергии без энтузиазма, недавно она подтвердила необходимость продления периода, в течение которого будут работать ее существующие атомные станции. После событий на Фукусиме этот курс пришлось изменить. Критики курса оказались бессильны, взывая припомнить последний момент, когда в Германии было серьезное землетрясение, не говоря уж о цунами.
Как ни странно, несмотря на то что немецкая нация считается самым ярым противником ядерной энергии в Европе, немцы являют собой существенный процент посетителей богатой радоном клиники в Бад-Гаштайне.
В туннеле Gasteiner Heilstollen, где я провел полчаса, вдыхая радон, была комната на двадцать или чуть больше человек, которые решили рискнуть ради возможных выгод в борьбе с ревматоидным артритом, астмой, синуситом и псориазом.
Моим лечащим врачом в день визита был Саймон Гутль. Он рассказал мне о клинических испытаниях, обследованиях, свидетельствующих о популярности лечения, и о пациентах, которые смогли сократить или вообще отказаться от лекарственной терапии, к которой были вынуждены прибегать. Сколько правды было в этих свидетельствах — не знаю, но я был поражен, с каким энтузиазмом некоторые люди ищут ту же силу природу, от которой другие готовы бежать на край света. Одна из моих коллег посещала лечебный туннель в семидесятый раз.
Управляющим директором Gasteiner Heistollen является Кристоф Костингер, физик по образованию. Порядка 9000 пациентов, рассказал он мне, проводят полную спа-терапию ежедневно в течение 2-4 недель, еще несколько тысяч проходят курсы покороче. Он хорошо осведомлен о конфликтных чувствах людей на тему радиации: «Я делю людей на три группы, — говорит он. — Те, кто действительно боится радиации, не приходит к нам. Потом идут люди, которые не боятся радиации и говорят, что это хорошо. И есть множество людей, которые немного напуганы, но которым вы можете объяснить грань риска».
Он также хорошо осведомлен о широко распространенном отвращении к ядерной энергетике по всей Германии. «Некоторые пациенты убеждают себя, что радон — это природная радиация», — объясняя он, добавляя, что будучи физиком, он осознает бессмысленность каких-либо различий между «природной» и «неприродной» радиацией.
В альпийской клинике лечения радоном
Сколько радиации я принимаю на борту, лежа в кровати и испытывая неудобство в галереях Gastein, вдыхая радон? Очень мало. Я был в шахте чуть больше часа. Костингер считает, что во время трехнедельной программы лечения пациенты получают дозу порядка 1,8 миллизиверта, или примерно три четверти фонового излучения за целый год — поскольку мы все подвержены низкоуровневой радиации, постоянно.
Во-первых, есть космическая радиация Солнца и других звезд в нашей галактике и за ее пределами. Сколько мы получаем, зависит от высоты, на которой мы живем, и от колебаний магнитного поля Земли. И есть радиация самой Земли, в том числе и радон. Здесь тоже важен географический фактор: в некоторых местах радон утекает в атмосферу в больших количествах. Естественные радиоактивные твердые вещества, уран и торий в породах и почве, тоже вносят свою лепту. Общая годичная средняя доза радиации составляет 2,4 миллизиверта. Это как 120 раз сделать рентген грудной клетки.
Большинство из того, что мы знаем об эффектах радиации на людей, пришло из высоких доз, сопровождающих ядерные взрывы, — вроде бомб, сброшенных в 1945 году на Хиросиму и Нагасаки. Фонд исследований эффектов радиации (RERF) изучил здоровье 100 000 переживших обе бомбардировки и здоровье их детей. Выводы оказались неутешительными и неудивительными. Риск заболеваний другими, кроме лейкемии, видами рака начал проявляться через 10 лет после события. Степень риска зависела от расстояния отдельного индивида до места взрыва, а также от его возраста и пола. К примеру, все кто был в 2,5 километрах с 10-процентным шансом получили опухоль. В случае лейкемии смерти начали проявляться уже через два года после воздействия и достигли пика через четыре-шесть лет.
Чего не ожидали найти в выводах по Хиросиме и Нагасаки, так это того, что случилось с выжившими детьми. Было предположение, что они склонны к развитию определенных заболеваний, но оказалось, что это не так.
«На данный момент мы не заметили никакого избытка раковой и нераковой смертности, — говорит Рой Шор, начальник отдела исследований RERF. Он указывает на то, что большая часть болезненного опыта проявляется в следующие 30 лет, поэтому не может полностью исключить поздний эффект. Тем не менее результаты до сих пор немного удивляют. — Основываясь на экспериментальных данных, от фруктовых мушек до мышей, можно было бы их [поздние эффекты] ожидать».
Из нерешенных споров о радиации наиболее горячим является вопрос истинных масштабов вреда (или даже преимуществ, если прецедент Gasteiner Heilstollen вас убедил), который она вызывает на низких уровнях.
Есть две школы мысли. Общепринятая точка зрения исходит из известного соотношения между высоким уровнем радиационного облучения и последующей вероятностью развития рака. Если расположить их рядом, они будут практически уравновешивать друг друга. Неопределенность появляется лишь в случае обсуждения очень низких доз и порога, при котором риск исчезает.
«При самых низких дозах — в диапазоне, скажем, КТ-исследования — у нас нет убедительных доказательств того или иного, — говорит Шор. — Это вопрос интерпертации». Сам он считает, что никакого порога нет, придерживаясь так называемой линейно-квадратической (LQ) гипотезы.
Профессор Герри Томас занимает место на кафедре молекулярной патологии в Имперском колледже Лондона и очень интересуется эффектами радиации. Как она указывает, болезни, вызванные радиацией, также вызываются и другими вещами, так что в случае низкоуровневого воздействия должна быть большая выборка, чтобы доказать обратное. «Большинство ученых сходятся в том, что нет данных, подтверждающих опасность радиации ниже 100 миллизивертов».
Тем не менее большинство органов, наблюдающих за радиацией, придерживаются LQ-модели. Пределы безопасности установлены чрезвычайно низко. Верхний предел для воздействия на члена английского общества, например, составляет 1 миллизивертов в год — меньше чем половина среднестатистической годовой дозы фонового излучения.
Выступая в клинике Бад-Гаштайна, Костингер принимает прагматическую точку зрения. Он уравновешивает риск низкоуровневой радиации тем, что он называет «научно доказанным эффектом» лечения. «У нас есть гипотетический риск от радиации, — говорит он. — Но даже в худшем случае он минимален по сравнению с рисками препаратов, которые наши пациенты, как правило, перестают принимать. Если есть риск, мы можем жить с этим. Если научное знание предполагает, что есть порог, это тоже годится».
Общий вывод из всего этого таков, что радиация не так вредна, как принято считать. Кроме того, а это часто забывается в аргументах, разница между очень малым риском и очень малым риском, но чуть побольше, не имеет никакого практического смысла. На самом деле, уставы и решения, которые озабочены минимизацией риска воздействия радиации, в широкой схеме вещей, оказываются контрпродуктивными.
Кому какое дело?
Какое имеет значение, что множество людей боится радиации? В конце концов, миллионы иррационально боятся всего подряд, от пауков до полетов. Как-то справляемся. Планета вертится.
Есть два примера, которые служат хорошей иллюстрацией того, почему страх радиации имеет значение. Оба в своем роде проблемы для индивидов и для общества.
Во-первых, это наше нежелание использовать ядерную энергию. Начиная с 1970-х годов мировое производство электроэнергии на АЭС испытывало устойчивый рост. В 90-х этот рост продолжился, но более медленными темпами. С 2000 он выровнялся, а затем начал вихлять. Даже на фоне энтузиазма по отношению к производству энергии без угля, использование ядерной энергии, свободной от углерода, начало снижаться.
Есть много причин для этого, в том числе и стоимость строительства атомных электростанций и вывода их из эксплуатации. Но общественное подозрение, возможно (!), сыграло ключевую роль в принятии политических решений. Мы наблюдали, как атомные электростанции начали подходить к концу своего срока эксплуатации. Испугавшись, что в городах погаснут огни, мы начали продлевать их жизни. Но некоторые страны отказались от их замены, рассудив, что возможный риск больше, чем потенциальная роль ядерной энергетики в сокращении климатических изменений. Становится очевидным, что мы движемся в другом направлении.
Личные последствия чрезмерного страха перед радиацией, по сути, еще более разрушительны. Доказательства этого можно найти в свете событий после Чернобыля и Фукусимы. Группа экспертов, созданная для изучения Чернобыльской катастрофы, сообщила, что та оказала серьезное влияние на психическое здоровье и благополучие местного населения, которое было эвакуировано.
«Ходят печальные истории из Чернобыля и недавней Фукусимы, мол, людей избегало общество, поскольку многие считали их радиоактивными или зараженными каким-то образом, — говорит Смит. — Один из выводов ВОЗ постановил, что социальные и психологические последствия Чернобыля были хуже прямого воздействия радиации».
Он вспоминает встречу с рыбаком, который удил рыбу в загрязненном озере в зоне отчуждения Чернобыльской АЭС. «Этот парень сказал, что не уехал: Вторая мировая война не заставила меня покинуть дом, значит и немножко радиации не заставит».
«Вы не можете сказать наверняка, поскольку все это статистика, но, вероятнее всего, он принял правильное решение. Конечно, он рисковал, поскольку ел местную пищу, которая была загрязнена, но если бы ему пришлось переехать в другое место и зажить новой жизнью, не факт, что его жизнь была бы такой долгой».
Несмотря на то, что эвакуированные жители окрестностей Фукусимы меньше пострадали от диковинных слухов, нежели их коллеги в Чернобыле, они тоже столкнулись с последствиями неоправданного страха перед радиацией и его непредсказуемыми эффектами на здоровья. Опрос среди эвакуированных в 2012 году показал, что один из пяти перенес психическую травму.
Стресс и последующие проблемы с душевным здоровьем неизбежны, когда необходима эвакуация и перемещение. Но ревностное применение принципов предосторожности, допущения самых худших последствий радиации и высокой пороговой безопасности оказали медвежью услугу людям. Вкупе с необоснованными слухами, подталкиваемыми секретностью или официозом, нежеланием противостоять иррациональным предубеждениям, радиация стала худшим кошмаром всех и каждого.
Проезжая поездом через туннель прочь из Gasteiner Heilstollen, я припомнил идею окрашивания радиации в синий цвет. Проводя параллели с высокой влажностью, я задумался о том, что было бы, если бы мы осознанно сталкивались с радиацией. Не окрашивая ее, но может, другим путем.
Представьте себе, если бы наши глаза могли видеть далеко за пределы видимой области спектра и выступать в качестве детектора излучения, иметь возможность преобразовывать все сигналы в мозге в визуальные ощущения — ну или в слуховые. Или если бы наша кожа покалывала в присутствии радиации. Излучение есть везде, оно вездесущее. Если бы мы могли его ощущать, оно бы постоянно отвлекало нас.
Одна из альтернатив очевидна: установить дешевые и повсеместно доступные счетчики Гейгера размером с наручные часы, которые будут оставаться молчаливыми, пока уровень радиации не будет превышать допустимые нормы. Носящие такие счетчики были бы удивлены, если бы эти детекторы никогда не поднимали шум. Не во время моей поездки через гору. Не во время КТ-сканирования. Даже не во время поездки в зону отчуждения Чернобыля.
Было бы этого достаточно, чтобы успокоить вас?
По материалам mosaicscience.com